Рассказ о жизни и обычаях потомков когда-то жившего в Северном Поволжье финского племени мери полон философских измышлений о смерти, медитативной грусти, задумчивых метафор и провокационно-эстетских замечаний на тему женщин. Сделано все это довольно красиво — снято так, что создается впечатление созерцания неспешного течения реки, завораживающего своей красотой и естественностью. Но после просмотра выясняется, что эти ощущения лишь зрительны, и фильм оставляет чувство дежа вю с легким привкусом гнили.

Иначе говоря, «Овсянки» представились мне расчетливо снятой для фестивальной Европы картиной. Отмирающие обычаи, поглощаемые мегаполисами старые города где-то между Окой и Волгой, старики с бесцветными голосами, отравление суррогатной водкой, потому как «тоска заела» — все это до того наполнено извечной русской печалью, что хочется выбежать на улицу и разрыдаться «на плече» у ближайшей березы, не забыв перед этим забежать в магазин.

Но, помимо столь актуальной в современном отечественном авторском кино темы прощания с деревенской Россией, в картине присутствует довольно своеобразный взгляд на любовь к женщине, к ее духу и в большей степени телу. Красота в этих словах и кадрах безусловно есть, но и грязь в них, может и в небольшой степени, тоже есть. По крайней мере на мой взгляд, не получилось здесь этнической простоты в отношениях мужчины и женщины, естественных и прекрасных. Не увидела я чистого и всеобъемлющего чувства, которое и должно спасти нас от горечи смерти и помочь предаться светлой печали, сознавая неизбежность утраты.

Вопрос о смертности любви, пожалуй, самый интересный среди прочих, поставленных фильмом, но кроме самого вопроса и четкого ответа на него, ничто в картине не является почвой для размышлений на эту тему. В остальном же мысли сосредоточены на смерти, как на неизбежном конце, вот только у мерян свое видение слова «конец», которое, возможно, и затронет кого-то, у кого не сложится впечатления, что «Овсянки» снимали изначально с претензией на великое, чтобы было непонятно, неспешно и грустно, как в настоящем киноискусстве. А на мой взгляд, уж больно мудреная (или даже скорее мутная) это философия для сказки.
-------------------------------------------------------------------------------------
Чуда не случилось. Фильм, обласканный Тарантино и ФИПРЕССИ в Венеции, неминуемо ждал российский прокат. В малых залах, не потому что не заслужил, а потому что — типичный артхаус, на котором кто-то задумчиво кивнёт, кто-то уснёт, а иной и проклянёт улетевшие шуршащие бумажки в эквиваленте двух стаканов попкорна. Ведь ничего толком не происходит, причём до обидного мало, всего какой-то час с небольшим.

У Федорченко не то что действо, сам сюжет фактически стоит на месте. Отчаянно вторичен этот сюжет. Некий старичок голосом прокисшего Бэрримора вещает «Овсянки!», продавая птиц, которые зачем-то должны скрасить будни холостяка по имени Аист. У того, в свою очередь, заурядное хобби — фотографировать мотальщиц и чесальщиц любимого цеха. Процесс, напоминающий кастинг невест, замаскирован под поиск гена утраченного народа, корнями уходящего в далёкое прошлое. Слегка нарушая будни, у начальника цеха Мирона умирает жена, два мужика везут её хладный труп (птичек берут с собой) хоронить по языческому обряду, на далёкую реку, и возвращаются. Суть «Простая история» от провинциального не-Линча.

Чтобы воспринять ленту Федорченко, нужно по крайней мере быть в курсе двух вещей, точнее двух плоскостей, в которых ведётся повествование. Человеку, воспитанному в традиции Просвещения (а тем более — христианства), непривычно слушать «беседы на равных» мёртвой Татьяны и живого Мирона, диалоги Аиста с давно умершим отцом. Но у древних славян, как и народов севера, жизнь и смерть лишь равноправные переходы в существовании, которые правильнее назвать «рождением» или «свадьбой». Каждый из нас является частью Великой Реки, которая мозаично кружит и меняет темп, рождая новые причудливые течения. А сознание зрителя, в лучшем случае, вспомнит красивую аллегорию Омара Хайяма:

Эти камни в пыли под ногами у нас
Были прежде зрачками пленительных глаз…

И если кто в «Овсянках» сумел передать горькое очарование этих строк, то это оператор ленты Михаил Кричман. Его камера не просто следует за мыслями, словами, воспоминаниями — она их опережает. Эти игры с тенями, зарисовки разбитых лодок, заколоченных домиков и нелепо освещённых берёз говорят больше, чем вся событийная канва. Притом настолько, что голос автора местами просто хочется вытравить из кадра. (Это всё равно как читать хорошему программисту курс «HTML для чайников», на самом деле, ощущения ужасные). Справедливости ради надо заметить, что в самые яркие эпизоды голос умолкает, а камера живёт, и все эти моменты — о женской красоте, телесной и духовной. Вечная тема кинематографа, да и его ли одного.

В целом, излишняя досказанность и пожалуй, уловимая претенциозность, присущая всем отечественным «эйфориям» и «волчкам», не обошла и ленту Федорченко. К чести последнего, фильм неуловимо преображается к последней четверти часа, и автор, как будто спохватившись, неожиданно ломает придуманную им «радиальную маршрутку» от прошлого к будущему. На смену женщинам вылетают две невзрачные птички со смешным названием и внезапно становятся вершителями человеческих судеб. Кажется, совсем нехитрая мистика, а ведь оставляет в душе какую-то новую загадку.

Фильм снимали в Коми, на Волге и на Урале.